Избранные стихи

Конопушки

Он – в канотье, а она – в конопушках…
Зонтик от солнечного дождя.
Едут в коляске на мягких подушках,
Он говорит: «Обожаю тебя»!

Сладко поскрипывая рессорами,
Катит июньское светлое счастье.
Над перелесками, над косогорами
Жаворонок поет.

Розовый воздух, зеленое небо,
Белое платье, синие кони…
Ну, а ладошка – египетский ребус,
Мир помещается в этой ладони.

Так хорошо, что сказать невозможно…
Зонтик от солнечного дождя.
В руку берет он жука осторожно
И говорит: «Обожаю тебя»!

Долго ли будешь катиться, июньское?
Зонтик тебя не спасет от дождя…
Но впереди уж маячит июльское
И говорит: «Обожаю тебя»!…

1979

Перья вложили конторщики за уши,
Взгляды направили на потолок.
Но через миг, их опять похватавши,
Взгляды направили в сутолку строк.

Как по квартирам чирикают чижики,
Как у мальчишек взлетают чижи!..
Люди читают конторские книжки
И почитают лишь слово «держи».

Только удержишь ли? Снова гармоника,
Снова черемуха, снова весна -
Пьяного дворника у подоконника
Жарко целует чужая жена.

Звонко взрываются стекла оконные:
Мальчик с рогаткой укрылся в кустах.
Дворник глаза поднимает влюбленные
И ковыряется спичкой в зубах.

Что уж там чижики, что уж соловушки –
Спать не дают воробьи по утрам.
Вот и вздыхают печально конторщики,
Перья очинивая по утрам…

1979

Любовь и чеснок
порождают пеленки на кухне.
Нас быт итальянский
закружит, сотрет в порошок.
Но все же мы живы –
ты белое платье наденешь
И солнечным утром
на солнечный выбежишь двор.

Как быстро, как быстро
сгорают зеленые листья,
Но все же как медленно
падает вечером снег…
Клади на колени
устало-красивые руки
И мне про Италию
«ла-ла-ла-ла» – подпевай.

Пусть быт итальянский
к Неаполю нас не приблизит,
Под небом глазурно-
лазурным не мы рождены.
Почаще с утра
заводи Робертино Лоретти
И мысли свои
направляй на щемящий залив.

И день пронесется
в мелькании веничка шустром –
Ты кушай чеснок,
поминая былую любовь.
Родись мы в Неаполе,
все бы сложилось иначе.
Клади на колени
красивые руки – и вот…

1979

Разговор расцвел за чаем
Пышной розой чайною.
Только дунул ветр прощаний –
Облетели с розы чайной
Лепестки случайные.

Гости мирно распрощались,
Помахали ручками.
А хозяева остались
В вазочке колючками.

1979

Осип

Ты наречен так – будто в издевательство,
На первой букве землю колесил.
К тебе прилипло имя, как предательство,
Но, не сгибаясь, ты его носил.

Когда входил ты в пыльное издательство
И шел среди литературных дам,
Как сквернословие звучала, как ругательство,
Приставка «Осип» к слову «Мандельштам».

1979

Чесночная церковь

Я живу в сентябре -
Вечно тонкую вверх бровь.
На зеленом бугре
Есть чесночная церковь,
На забытом бугре
Есть чесночная церковь.

И хоть нет в алтаре
Намолённой иконы,
На вечерней заре
Я роняю поклоны,
Как листы в сентябре,
Я роняю поклоны.

В мире нет подлецов –
Есть дурные поступки.
Там, где было яйцо –
Остаются скорлупки,
Буратино с птенцом
И скорлупки.

Я послушал сверчка
И остался в каморке,
Светят два куполка
На зеленом пригорке,
Два моих маяка
На пригорке.

Наклоняюсь легко
Над осенним асфальтом,
Хрипло, но высоко
Детским выкрикну альтом,
Закричу высоко
Мальчишеским альтом:

«Я один в сентябре,
Вечно тонкую вверх бровь…
На забытом бугре
Есть чесночная церковь,
На зеленом бугре
Есть чесночная церковь»…

1980

Снег валит. Меня ласкает
И не тает на лице.
Снег валит и заметает,
Ставит точку на конце.
Снег валит, уничтожает
Очертанья наших лиц,
Мягким ластиком стирает,
Оставляет белый лист.
На губах твоих заеды,
И глаза под краснотой…
Снег запутанные беды
Обратит – одной бедой.
На меня ты смотришь нежно,
Открываешь слабый рот.
Валит снег, и неизбежно
Нас с тобою занесет.
Валит снег, он занят делом,
И его не оборвать,
Чтобы мы потом на белом
Стали снова рисовать.

1980

Влюблен в графиню истопник,
Графине ровно тридцать лет,
Она же, дура, влюблена
В двадцатилетнего студента.
Кухарка бьет ногой кота,
Кухарку бьет пропойца муж,
Цветут фиалки. Боже мой!
Как грустно жить на этом свете!

И страшно запил истопник,
Графиню мучает мигрень,
Она кладет на лоб компресс,
Студент же тискает кухарку.
Но все бы было ничего,
Когда б не этот самый кот –
Он, негодяй, какую ночь
Протяжно воет под окном...

1980

От слез эфедрина закапайте в нос –
Не будете плакать… Но дело не в этом:
Все чаще приходит ко мне за советом
Модельное платье - фасон «сколиоз».

Люблю я стирать носовые платки,
Чужие трусы и чужие носки
И с бабкой своей целоваться взасос…

Осталась в вас капля наивности детской?
Так слушайте дальше: у этого дядьки
Был нос, как у турка, но фески турецкой
Носить не любил – уважал он порядки.
Жена же его растолстела от родов –
Она и до родов худой не была,
Но жир – не помеха: от мужа-козла
Она нарожала пятнадцать уродов…
Представьте, она моя мама была!

Но дело не в этом – все чаще во сне
Модельное платье приходит ко мне
И просит, все просит совета –
Где взять ей минувшее лето?
Да встань ты на запад, на землю пади
И крикни: «Минувшее лето, приди»!
И слушать не хочет об этом…

Однако, о чем я? Продолжим. Так вот:
Пришел на помойку ободранный кот,
Съел корочку хлеба и рыбный хребет,
Колбасную шкурку и мертвую птичку,
Потом облизнулся и, кончив обед,
Достал из кармана сгоревшую спичку
И ввел ее – резко и грубо –
В дупло тридцать третьего зуба…

Но, завтрашним снегом утешить пытаясь,
За плечи ее привлекаю к себе…

1979

Солдатская баллада

Достань с деревянной изъеденной полки
Кислый желтенький квас.
Ночью все кошки – серые волки,
А женщины все – без глаз.

А там, как всегда, на углу переулка
Окошко горит, маня.
Я в дверь постучал по-хозяйски гулко,
Но ты не узнала меня.

«Прости нежеланного гостя, сестрица, -
Сказал спокойно и твердо –
Устал с дороги, позволь напиться!»
В сенях громыхнули ведра.

А ветер, ворвавшись в открытую дверь,
Внезапно задул свечу.
И я не просто напиться теперь –
Я на ночь остаться хочу.

«Сестрица, такая на улице стужа,
Твоя же тепла кровать!»
И вот, не узнав, ты впускаешь мужа,
Ушедшего воевать.

Ставня, под ветром отчаянней клацай
И жизнь прокрути до креста!
Ты мне сказалась вдовою солдатской –
И совесть твоя чиста.

И вот уж мерещится свет заоконный,
И кочет пропел за стеной.
О, горькая сладость любви незаконной
С своею законной женой!

И вот силуэт мой в тумане растаял,
Ты смотришь – печальная…
Я за ночлег тебе плату оставил:
Кольцо обручальное.

Нетронут стоит на изъеденной полке
Кислый желтенький квас…
Ночью все кошки – серые волки,
А женщины все – без глаз.

1980

Чихает кот и кашляет собака,
И тараканы дышат тяжело,
И птицы за окном блестят без лака
И в собственное смотрятся крыло.

В природе все устроено непросто,
И просто так понять ее нельзя.
Вот взять хотя бы с ветки птицу клёста,
Или рукой в реке поймать язя.

Такая рань! Проснулся и подумал:
Я тоже часть природы или нет?
Какой мне взять для точки зренья угол –
Я тоже темень, или тоже свет?

Ни свет, ни тень, а так – одно названье,
Топчу траву, ногами семеня.
Блеск чешуи и крыльев трепетанье –
Не для меня, увы, не для меня.

И лишь душа порой взовьется мухой
И зазвенит подобно комару,
Но слово «человек» в ней отзовется мукой,
Опять вернет к помойному ведру.

1980

О том, как я смотрел концерт Эдит Пиаф
по телевизору в окне чужой квартиры
на первом этаже

Стискиваю левую руку правой рукой:
Слушаю Эдит Пиаф.
Смотри, певица, ветер сегодня какой,
Как развевается мой шарф!
Нет, не трехцветный – обычный,
Связанный впопыхах.
Но что так дрожит твой голос птичий –
Видно, и тебя пробирают холод и страх!

А ты видела когда-нибудь в жизни,
Как сизые голуби замерзают на мостовой?
Нет, конечно. В твоей отчизне
Такого не случается. Пой!
Пой и не обращай внимания на мой лепет,
Тебе, наверное, часто приходится такое слушать. Пой!
Пой и смотри, как ветер лепит
Из меня мой портрет снеговой.

Эдит Пиаф! С недовязанным рукавом,
В ночном кафе где-нибудь (о Господи!) в Париже…
А о чем ты поешь? Конечно, о том,
Что нету города прекраснее и ближе.
Пой, певица! Нам тебя не понять,
Но это не важно. Главное, твой голос тоже дрожит,
Главное, дрожит твоя низкая темная прядь,
Главное, что сегодняшний день прожИт.

А если проживем еще и ночь,
То, считай, еще сутки сунем в чулок!
…Но меня прогоняют от чужого окна прочь,
С Эдит Пиаф прервав диалог.

1980

Зоопарк

1
Хорошо червяк живет –
Спит да яблочко дует.
Знает истину свою:
В ком живу – того жую.

2
По улице ехал верхом бегемот.
Кого оседлал он? – Свой толстый живот.
Поди прокорми-ка лошадку такую,
Попробуй найди для ней стойло и сбрую.

3
Нелегкая жизнь у большого верблюда –
Съедает свой горб он на первое блюдо.
А блюдо второе, свой горбик второй,
Он делит с своей одногорбой женой.

4
Нас крупные звери хотят растоптать,
А мелкие – съесть изнутри понемногу.
Но крупных мы сами едим понемногу,
А мелких всегда норовим растоптать.

1980

Прикрыли фиговым листом –
Ну что ж, спасибо и на том,
Хоть мы не этого просили.
А там, глядишь, – и листопад –
Мы снова в райский вышли сад,
Но плод уже не прикусили.

Летают майские жуки,
Туман поднялся от реки
И отделил от нас пространство.
Но это был еще не сад –
Его лишь почки нам сулят
И проклинают пуританство.

Добро пожаловать к нам в дом –
Ну что ж, спасибо и на том,
Хоть наши лица облетели.
Мы и не думали о них,
Когда на листьях золотых
Под старой яблоней сидели.

1981

Котик гонится за мышкой.
За котом несется пес.
Но уже бежит хозяин
С толстой палкою подмышкой.

Мой сосед купил машину,
И меня снедает зависть.
Злые дети во дворе
Играют, ах, в войну и мир –
Но рассорились совсем и разбежались.

Что за день! Ну что за месяц!
Что за год! Ну что за жизнь!
Не выходит ничего, и все на свете мне не так.
Вот только в небе голубом
Бело облачко плывет.
Оно как парус. Вот так.

Не догонит котик мышку,
Но зато влетит собаке.
Разобьет сосед машину –
Посмеюсь я в уголке.
Злые дети повзрослеют,
Но добрей, увы, не станут.
В небе облачко плывет.
А вокруг – война и мир.

1981

Рисуй свои вечные астры,
Води по бумаге уныло
Щетинковой жесткою кистью.
Ведь что бы у нас ни случилось,
Сентябрь сентябрем остается
И требует кистью водить.

Рисуй свою вечную осень,
Бумагу до дыр протирая,
И реже смотри на натуру.
Разбавь то зеленым, то синим
Желанную красную краску:
Сентябрь просто так не дается.

Не слушай советчиков добрых:
«Подумаешь, важность какая!
Обычный осенний цветок!»
Ведь осень – великая тема,
Достойная лучших и лучших,
А астра – осенний цветок.

Рисуй свои вечные астры,
Ни сил не жалей, ни бумаги.
Пусть даром потрачено время,
Пусть силы уже на исходе,
Ты дань отдаешь сентябрю –
А значит, не зря и недаром.

1981

Козодой пролетает, шурша,
И садится куда-то в темень.
Спешиваюсь не спеша,
Отдаю поводья.
Мальчик коня не спеша
Уводит куда-то в темень.
Я подхожу к крыльцу,
Но входить не спешу.
Мягкие сапоги
Будто вросли в ступени
Дерево говорит:
«Не спеши, не входи теперь».
Взгляд скользит по двору
И уходит куда-то в темень.
Конь захрустел овсом.
И тут отворилась дверь.

…Вздрогнул, и беспокойно
Вперед протянул руки,
Кашлянул: «Что не спишь»? -
Медленно: «Я ждала…»

1981

Чушь собачья!
Где? Кругом!
Кто-то построил новый дом,
Кто-то задумался о таком,
Что тут же залился плачем…

Чушь собачья!
Где? Повсюду!
Кто-то возносит Великого Будду,
Кто-то сдает на углу посуду,
Этим такую деньгу заколачивая…

Чушь собачья!
Где? – В тебе!
Ночью слюна течет по губе,
День проводишь, бездарной судьбе
По копеечке дань выплачивая…

Чушь собачья!
И потому
Надо признаться себе самому
И закричать, губу выпячивая:
«Чушь собачья, чушь собачья!»…

1981

Но ты еще поешь, и дерево поет,
И зонтичный цветок – тебе для тени в полдень,
И вытекает медленно в кувшины медный мед,
А солнце в августе заменит сотни своден.

Хоть ты уже в зенит не поднимаешь глаз,
Но пчелы над цветком жужжат все так же сладко.
Как трудно встать с травы, - но время нам как раз
Дотронуться рукой до спелого початка.

И бабочка сидит на белом рукаве:
Уже который год она взлететь не может…
Походкою чужой проходим по траве.
Мы все умеем лгать. Цветы и песни – тоже.

Я за тобой иду походкою чужой
И марш унылый свой по сапогу – кнутом.
Ну, что же ты молчишь? Остановись, запой…
И дерево поет китайским соловьем.

1982

О песнях, и так далее
Не думай, и так далее.
Не ждет тебя Италия,
И Франция не ждет.
А будут ночи зимние,
А будет счастье псиное –
С толпою магазинною
Мешаться круглый год.

А беды умножаются,
А цены поднимаются,
Одна надежда – пятница
Подарит что-нибудь.
Кусая губы бледные,
В вине ища забвения,
Ты все ж гроши последние
Отложишь в дальний путь.

1982

С каждым годом, с каждым часом
Я теряю любопытство.
Мне в окно – неинтересно,
И в себя – неинтересно.
Мне совсем неинтересно
Есть, и спать, и целоваться,
И читать, и петь, и помнить,
И плевать с балкона вниз.

Мне ходить – неинтересно,
Мне стоять – неинтересно,
Мене кругом – такое тесто,
Без начинки и приправы.
Мило мне любое место,
Где не надо петь и помнить,
Потому что петь и помнить –
Это так неинтересно!

1982

На руках у этой дамы - нет, не горностай – мартышка
И. Салчаку

И цоцокает мартышка, и хватает что попало,
Но мартышку дама любит,
Ах, мартышку дама любит –
Потому что у мартышки темно-карие глаза.

А под вечер эту даму кто-то тихо, да под ручку,
И ведет ее на север, и ведет ее на юг…
Плачет глупая мартышка, одна в доме оставаясь,
И в окно глядеть боится, и дрожит так мелко-мелко…

Надрожавшись, засыпает где-нибудь в углу за печкой,
От нелепых детских страхов спрятавшись к себе под руку,
А проснувшись рано утром, поднимается тихонько
И в постель к своей хозяйке забирается с опаской.

Ах, мартышка ты, мартышка с темно карими глазами,
Я уверен, ты не знаешь, где родители твои,
Потому что ты, мартышка, ничего не понимаешь,
Потому что, потому что, потому что, потому…

1982

«Время подобно играющему в кости ребенку…»
Гераклит Эфесский.

Закон! Закон: не трогай паутину,
Не трогай песьих лап и не целуй…
Я наплюю. Я кресло передвину.
Я – времени бессовестный холуй.

Я загляну в хозяйские тетрадки,
Стащу сигару, в кресле посижу…
Законы времени сегодня в беспорядке –
Меня располагают к куражу.

Вот я рисую чертика с гвоздикой
На пыльной полировке на столе.
Как хорошо мне жить – я не великий,
Всего лишь мальчик-служка на земле.

О, как податливы теперь дверные ручки –
Законы времени не следуют часам,
Когда твои хозяева в отлучке,
Когда холоп хозяйничает сам.

1982

У каждого пса есть в углу свое место,
У каждого уса есть свой завиток.
Ах, как бы не впасть ему в грех суперменства,
Ах, как бы не выпасть ему из порток!

У каждого носа есть угрик заветный,
Взлелеянный, всхоленный тайный порок.
Платить не пристало тридцатой монетой
Тому, кто и первой потратить не смог!

Но что нам, всесильным, Иудина ласка,
Но что нам, всезнайкам, лица лепесток!
Ведь каждый порок нами тайно обласкан
И в клетку посажен, что твой голубок!

Но что нам, любимым, любви незадача,
Но что нам, красивым, уродства комок!
Мы любим себя – и не можем иначе,
Надеемся втайне на новый амок.

Мы стол наш уставим цветами и пивом,
На двери повесим красивый замок.
Мы пьем – виртуозно. Мы любим – красиво.
Мы славно поем про любовь и чеснок.

Ах, только не впасть бы нам в грех рукосуйства, -
От ласки великой недуг занемог.
Живем, уповая на разум и чувство,
И кушаем то, что отложено впрок.

Играйте, играйте! Танцуйте и плачьте,
Кусайте нетронутый свой локоток!
Пусть плещется гордо на спичечной мачте
Не белая простынь – так белый платок!

1984

«Умывался ночью во дворе…»…»
О. Мандельштам..

И вот тогда-то все и началось:
Слюной забрызгал дождик зло и сыто,
И застучала в старое корыто
Пустая злость, пустая злость.

И вот тогда-то я себе сказал:
«Не надо больше головы морочить,
Ведь ничего нельзя уже отсрочить». –
И замаячил в сумерках вокзал.

И вот тогда-то, не простясь с тобой,
Холодной ночью вышел на крыльцо
И погрузил горячее лицо
В корыто с дождевой водой.

И вот тогда застряла в горле кость,
И засверкали звезды снегопадом,
Запахло резко ночью и распадом…
И вот тогда-то все и началось!

1984

Радость всполота и прополота.
Что просить у жизни-жены?
Не оставь меня, чувство голода,
О, пребудь со мной, чувство вины!

На задворках горя и города –
Деньги-денежки из мошны.
Ты спаси меня, чувство голода,
Сохрани меня, чувство вины.

Стойкий привкус сои и солода,
Цвет негаснущей бузины
Ярче делают чувство голода,
Притупляя чувство вины.

…Но под небом любого Господа
Только б не были утолены
Виноватое чувство голода
И голодное чувство вины.

1985

Расставлены деревья аккуратно,
Расчесаны прилично облака.
Все хорошо. Но жизнь течет обратно,
Как будто бы стоит и ждет пинка.

Мы раскрываем форточки пошире,
Но прилипает к телу простыня.
Как душно нынче в городе Кашире –
А отдуваться вызвали меня

1987

Я выйду в сумерки,
Вздохну – не молодой теперь я,
Но, как и в юности, тревожит красота:
Как мастерски расставлены деревья,
Как здорово подобраны цвета!

1987

Так неприкаянно, так зыбко,
Нося неоновый лампас,
В аквариуме ходит рыбка,
Не видя нас.

Так гордо, так непринужденно,
За день уже который раз,
Проходит птица по балкону,
Совсем не замечая нас.

Но, с ними плавая, летая,
Ловя извив, следя полет,
Мы верим – рыбка золотая,
Мы знаем – птица принесет.

А та, что плавает, - не та ли?
А та – повадилась к нам в дом…
Вот так до зрелости прождали,
Вот так до старости прождем

1989

Как жжется крест нательный…
И сон такой тревожный…
А в шлаке за котельной
Пробился подорожник.

Он пеплом припорошен,
Но лезет как придется…
И кашель нехороший
За стенкой раздается.

1990

Материальная культура –
Застежки, запонки, щеколды…
Там люди жили… Люди жили!
Их окружали сны. И вещи.

Как будто дождики ночные
Для них в другом стучали ритме,
Как будто плотники другие
Другое дерево строгали,

Как будто вечные проблемы
Они решали по-другому,
Как будто женщины их знали
Иные способы любви.

Мы прикасаемся к предметам.
Мы ничего не понимаем.
Мы так хотели жить иначе –
Но почему-то не смогли.

Лишь иногда в нездешнем ритме
Ударят дождики ночные –
И нам покажется, что знаем
Иные способы любви.

1990

Я ни за что оказаться опять не хотел бы
В августе ночью лежащим в стогу.
Нет ничего омерзительней звездного неба.
Глядя в него, даже верой утешить себя не могу.

Лучше уж вниз я скачусь по шуршащей соломе
И по стерне пробегусь до реки.
Нет ничего омерзительней звездного, кроме
Нити судьбы, ускользающей из-под руки.

Ладно, встряхнусь. Специальной гусарской походкой
Прочь зашагаю, нахально свистя:
Может быть, просто не справился с жизни середкой,
И все покажется светлым лет десять спустя.

1992

Не из Гоголя

– Когда я умру, ты ко мне на могилку будешь ходить?
– Да, конечно. А ты ко мне?
(Из разговора двух женщин)

Мы с тобой ничего не забудем,
Но сожжем за собою мосты.
Похороним друг друга и будем
Поливать на могилках цветы.

Будем красить друг другу оградки
И конфетку съедать в тишине.
«Все в порядке, дружок?» – «Все в порядке,
Приходи в воскресенье ко мне».

Кто-то снова проходит по крыше –
Будто негде им больше ходить!
Кто-то черствую корочку крошит,
Не торопится спать уходить.

А торопится – мимо рыданий,
И щекУ подпирает рукой,
И столешница мемориальной
Оборачивается доской.

И слетаются Будда и Шива
По клеенке носами стучать.
Пусть клюют, я для них и крошила –
Летней ночью бывает паршиво
Без таких вот хотя бы галчат.

1992

Ага?

Оркестр духовой облаков...
Там Вагнера пышные трубы
И Штрауса скрипки чуть-чуть.
Как будто за лесом?
Ага?

Вальсирую, в небо лицо обмакнув,
И гузкою сложены губы,
И слышится что-то за лесом чуть-чуть.
Как будто бы скрипки?
Ага?

С щенячьим восторгом
Мы встретимся с моргом
И скрипки услышим.
Ага?

1993

Исповедь

Там, в глубине темноты, где неведенья ватные путы,
Там, где перина тюрьмы, где тюрьма разрешит не решать,
Там, где живем, где умыты, одеты, обуты,
Там, где штыки не примкнуты, -
Покоится наша рать.

Выскочить бОсым на холод хочу, Возопить в светозарное небо:
«Господи, Господи! Я – человек, я все знаю, себе не прощу!
Боже, я много хочу, но единое мне на потребу –
В камень себя превратить и вложить в Твою, Боже, пращу».
Где же ты, стройный Давид? Порази моего Голиафа!
Он так огромен и дик в первозданной своей правоте…
Если я в церковь иду –
То встречает меня Каиафа
С мирным портретом Твоим на красивом наперсном кресте.
В бой! На осеннем ковре, невзирая на трупики листьев,
Легким движением ввысь – наконец на колени упасть.
Всей мировой сединой, океаном блистательных лысин
Я заклинаю – во сне
Мне не дай умереть и пропасть.

1993

Сидели за столом, катали мякиш,
Минуты мяли. Ты сказала: «Что ж,
Не так, так эдак ты меня обманешь,
Не бросишь, - так не вовремя помрешь…»

1993

Так, карандаша не выбирая,
Бессмысленно наносятся штрихи.
Так в сумерках дымится край сарая,
Преображая прошлое в стихи.

Но ты пока что памятью не стала,
Но ты жива в беспамятстве – пока.
Пока в глазах клубится шум вокзала:
Так внутрь себя глядят издалека.

Там, где нас нет, - становится неплохо,
Там, где без нас, - кому-то хорошо.
Так в сумерках цветы чертополоха
Всю ночь у изголовья над душой.

А я с любовью твари бессловесной
Стремлюсь за электричкой на мосту,
Уже не по наклонной, а отвесной
Цветы стихов срывая на лету.

И, бессловесно, в позе некрасивой
Так неподвижно в сумерках стою,
Что выплывает лампой керосиновой
Луна. И сразу кажется, что Юг.

1993

Тараканьи бега
Облаков светло-серых
И медлительный шаг
Наших мыслей о них…
Прочитав по слогам
Символ Веры,
Я остался один на один и притих.

Так притих, что меня
Не осталось почти что, -
Что-то вроде сухих богомолов в траве.
Образ жизни менять –
Как ботинки в починку!
И проснуться другим, с белой бабочкой на рукаве.

С белой бабочкой – будто С сержантской нашивкой:
Чтобы вынужден был свою марку держать.
Среди мира и бунта
Расстаться с фальшивкой,
Протянуть кисти рук и на солнце стоять.

1993

Проводница

Много шастает их здесь, командировочных,
Ну, а я кручусь одна.
Все идут в рейтузах тренировочных,
Пронося бутылки водки и вина.

Выпьют – а потом придут знакомиться…
Каждый их поступок мне знаком!
Скорый поезд скоро остановится,
На ступенях стану я с флажком.

Ночь в лицо заглянет по-приятельски,
Родственницей выглянет луна,
Поезд дернется сперва, потом покатится,
Мерно закачается стена,

Фонарей в окне мелькнет процессия…
Плакать хочется, - но это – как всегда.
Очень неспокойная профессия!
Дома редко – главная беда.

1993

Растрата, брат, растрата,
Марьяжный интерес…
Посмотрим непредвзято,
Как волки смотрят в лес.
Корми его, ребята,
И за ухом чеши –
Расплата, брат, расплата,
Отдай и не греши.

Зима – и эполета,
Затоптанная в снег…
Когда настанет лето, -
Я наберу разбег –
И в чащу голубую,
Как в озеро, нырну,
Долги перетасую,
А может быть, верну.

Разлука ты, разлука,
Приятная для всех…
А слезы все от лука,
И от щекотки смех.

1993

Лежало в пепельнице горкой
Собрание младых ногтей.
Была луна сегодня горькой
От недозрелости своей.

Но утром, сразу после душа,
Уже, казалось, что-то мог.
И сладкою казалась лужа,
Стекающая с теплых ног.

И, растираясь полотенцем,
И, состригая на руках,
Я был как будто бы младенцем,
Состарившимся впопыхах.

Я так хотел, я так хотел бы!..
Но, одеваясь у окна,
Увидел вдруг: на синем небе
Не солнце светит, а луна.

И сразу показался горьким
Мне звук, висящий в пустоте.
И стало тошно мне от горки
Сухих и старческих ногтей.

1994

Причесавшись едва,
Выросли дерева
На крылечке в трусах,
С птицами в волосах,
И затерлись края:
Где они – а где я?
Вот, припудрясь слегка,
Выползли облака.
Вот, подрумянясь едва, -
Солнышка голова.
И смешались черты:
Где они – а где ты?
Я встречаю рассвет,
Но меня как бы нет,
Как бы нету тебя.
Дерева в бигудях,
Облака в неглиже –
Но нас нету уже…

1994

Как заснули, взявшись за руки,
Так проснулись, взявшись за руки –
Будто бы гулять ходили, а с утра вернулись.
Ну а утром были заморозки,
И все птицы стали зяблики
И, как шерстяные яблоки,
На ветвях клубочками наткнулись.

Ну а днем – опять поденщина,
И жара стоит, как женщина:
У плиты весь день вот так постой-ка…
Только ближе к вечеру пощечина
Солнцу кем-то так была отмочена –
Покраснела и рыдать ушла посудомойка.

И, друг к другу повернувшись спинами,
Перед сном любуемся картинами
Индивидуальными,
Чтоб потом, шепча губами влажными,
Мыслями делиться вернисажными…
Почему гробы не делают двуспальными?

1994

Разрезаю твою страницу,
Раскрываю тебя, как птицу,
Крылья в стороны разводя.
А в глазах моих свет двоится
От желания раздвоиться,
Приумножиться, проходя
По странице рукою зрячей,
Вкус надежды и цвет удачи
Ощущая как вкус и цвет.
Запах книги и зимней дачи –
И как будто еще не начат,
Не возник, не раскрыт, не пет.

Кто ты? Женщина? Книга? Птица?
Мне бы именем не ошибиться,
Называя твое лицо
То женою, а то страницей,
То ли бабочкою на спице,
То ли жизнью, в конце концов...

1995

Отрастил себе волосы, чтобы вдыхать по ночам
Сладкий запах шампуня и мех ощущать щекой,
Чтобы было что брать, задумываясь, в щепоть, -
Потому что с возрастом приобретаешь любовь к таким вещам

И начинаешь любить точность во всем - в любви,
В словах, в закатах, в листьях, - в конце концов, в часах:
Потому что чувствуешь, что как бы стоишь на часах,
Охраняя пакгаузы своей любви.
Возраст… Родившись однажды таким большим,
Ты с каждым годом как бы теряешь в весе.
И становится все трудней устоять на месте,
Но оказываешься как бы чуть-чуть висящим над ним.

И не ищешь уже ни в чём ни ума, ни глупости,
Но стараешься просто получше разглядеть подробности,
Недаром же зрение портится в сторону дальнозоркости,
В отличие от юношеской близорукости.
И, погружая лицо в пушистые водоросли,
Просто глядишь на дно, ощущая себя Демиургом,
И считаешь слонов, шагающих друг за другом,
Каждый из которых прибавляет тебе взрослости.. .

1996

Восемь лет одиночества

Происходит потеря ума.
Не сумасшествие, но:
Будто смотришь кино
Про себя. А внутри – зима.
Происходит потеря вещей
И чисел. Когда головой
Понимаешь, что ты живой,
Но внутри ты давно Кощей
Бессмертный. Душа – в игле.
В яйце. В сундуке. В земле.
Происходит потеря Зимы.
Осень тянется восемь лет.
И обычное слово «мы»
Бьет под дых. Вырубает свет.
Происходит потеря слов.
Их значений. Звучаний их.
И привычное слово «грех»
Выползает за грани снов.
Происходит потеря всех
Невозможностей. Части их
Превращаются частью в страх,
Частью в снег. Частью – в смех и стих.
Происходит потеря. И
Обретается пустота.
Будто бы горизонт – черта,
И ты вышел на край зимы
И увидел, что этот свет –
Опрокинутый навзничь тот.
И придется отдать живот,
Так как больше выхода нет.

1996

Сурдоперевод

Руки лодочкой сложу,
Сяду сам на эту лодку,
Уплыву ловить селедку,
Или серую треску.
Руки домиком сложу
И укроюсь в этом доме,
Заночую на соломе,
Сыр засунув за щеку…

Из того, что надо мне, -
Ничего-то мне не надо.
На окне стоит рассада.
Что же ждет нас впереди?
Ведь случаются во мне
Удивительные штуки –
Были б только целы руки,
Чтоб сложить их на груди.

1996

Царицыно

В Царицыно жгут прошлогодние листья,
И дым заполняет овраги собой,
Как будто бы нудная вечная истина,
Как будто бы истины нету другой.

Как будто бы что-то висит царскосельское –
Франтовский Анненский, Лев Гумилев…
И хочется к бабушке, и хочется зельтерской,
И хочется, хочется, хочется слов.

И хочется выпрыгнуть с поезда в заросли,
В заросли старости, в вечный покой.
И хочется тихости, и хочется малости –
Чтобы могилка была под рукой.

В Царицыно жгут, заполняя собою,
И дым заслоняет царскосельский уют:
Как будто деревья готовятся к бою,
Как будто бы знают, что их завтра убьют.

1996

В недозрелости старух
Не достроен домик шашней.
Жимолость любви вчерашней
Едет в лодочке из рук.

Ну, а вдруг приедет? Вдруг?
Вдруг вернется, вдруг настанет –
Жимолость сиренью станет
Перед домиком из рук!

Вдруг еще споет кузнечик,
Жаба плюхнется в камыш,
Скрипнет ставня, пискнет мышь,
Шаль опустится на плечи,

Подопрет рука щеку,
Подлетят к воротам сани…
Не надейся, не настанет,
Поздно, бабушка, ку-ку.

1997

Видимо, Пьеха спела не все,
Есть еще что-то для нас.
Тени в раю: парадиз – парафраз –
Ветер в зонтах Басё.

Или в Шербурских зонтах для нас
Дождик опять расцвел.
Где это видано, чтобы осел
Старого с малым вез?

Ослик с котом, пудель с зонтом,
Фея цветных волос...
Где это видано, чтобы всерьез
Плакать с набитым ртом?

Видимо, Пьеха спела не все,
Что-то еще звучит.
Тени в раю. Парадокс – пара плит –
Ветер в зонтах Басё.

1997

Все мы, живущие одновременно,
Попеременно сталкиваемся.
Но, незнакомые поименно,
Расходимся.
Я каждого хочу ухватить за твердый рукав,
Каждому заглянуть в глаза –
И ты такой же, как я?
И ты?
И ты?
Молча кивают и уносятся в стороны,
Двигаясь непрерывно туда и сюда
По закону движения мельчайших частиц.
Господи! Как я вас всех люблю!
Неужели, когда мы умрем,
Мы наконец-то будем все вместе!
Ну а пока наша любовь
Обречена на неутоленность.

Все мы, живущие одновременно,
Любим друг друга попеременно.
Сталкиваясь, вспыхиваем мгновенно
И угасаем до следующего пинка.
И от ужасающего количества
В воздухе ровное висит электричество,
Не востребованное пока.

А душа моя тратится, тратится,
То вперед побежит, то пятится,
То за один рукав ухватится,
То к другому прильнет щекой.
И от ужасающего количества
Пробивает меня электричество
Синей вольтовою дугой.

Все мы, живущие одновременно,
Те, что были, и те, что будут,
От Адама и до конца –
Все мы обнимемся непременно.
Правда, это когда-нибудь будет?
Или будет так до конца?..

1997

О жизни

Когда по ошибке вы чистите зубы
Каким-нибудь кремом для рук,
Или садитесь в фирменный поезд,
Чтобы уехать на юг,
А просыпаетесь вдруг
В милиции,
В совсем незнакомом городе,
Или, пытаясь обнять в темноте
Жену, или просто женщину,
Опрокидываете на себя пепельницу,
А то и стакан воды, –
Понимаете вдруг,
Как мало мы знаем о жизни,
Как мало знаем себя,
И как много мним об обоих…

1997

Есть люди, что всегда живут на вдохе
И жизнь проходят, как канатоходцы.
Другие же дыханием шуршат,
Как листьями сухими под ногами.
А у иных вся жизнь – как резкий выдох
И серия отточенных ударов.

Я никого из них не выбираю,
Я своего дыхания не слышу.

1998

Извлечение

Торжественно и непреклонно
Я извлекаю из себя
Слова и жесты, как из лона
Из материнского – себя.
Преобразится Каин в Кая:
В кого преобразишься ты,
Неутомимо извлекая
Квадратный корень пустоты?
Как клещ, налившийся за ухом,
Он будет все же извлечен
И тополиным серым пухом
К ответственности привлечен.
Как пух нелегок тополиный –
Он сводит всю весну на нет.
На пару с мальвой и Мальвиной
Мы извлечем его на свет.
И таинство прикосновений
Мы извлечем на Божий свет –
Как будто бы родился гений,
Но не дожил до зрелых лет.

1998

Я, как слепоглухонемой,
Верю только в прикосновения,
И тарковской речною травой
Проживаю свои мановения.
Я в потоке не знаю чего
Извиваясь, касаюсь – и вздрагиваю.
Баха чувствую кожей – и вздрагиваю.
Отчего?

1998

Какая бездарная участь –
Куда-то переться с утра…
Вот так мы, облагополучась,
Набычившись, как немчура,
Напялив дурацкие шмотки –
Играй в добродетель, играй –
Себя извлечем из середки
И сдвинем куда-то на край…

1998

Человек, не любящий себя,
Не располагает к диалогу –
Обращаться к другу или к Богу
Может только знающий себя.
Чтобы знать – любить необходимо
И предмет, и Бога, и себя.
Мы не любим – и проходим мимо,
Так и ты, не помнящий себя!
И живет, не приходя в себя,
Косный в своем глупом постоянстве,
Неподвижный – в мчащемся пространстве –
Человек, не любящий себя.

1998

Я жизнь переиначу,
Не буду рваться в бой.
На пенсию, на дачу
С собакой и тобой.

Не буду рваться в драку
И крыльями махать.
Возьму тебя, собаку
И сяду отдыхать.

1998

Дареные кони

В безветрии веры трепещет осиновый лист.
Дареные кони покажут нам желтые зубы.
И кажется даже, что это не кони, а зубры,
Что спинами чешут дубы так, что с тех осыпается лист.

Но листьям упасть не дают сумасшедшие ветры:
Дубовый, осиновый, всякий – уносится вдаль или ввысь.
Но как это все совместится с безветрием веры,
В котором трепещет лишь только осиновый лист?

Я тихо бреду по безмолвной осенней аллее,
Распахнут мой плащ, непокрыта моя голова.
Дареные кони – как лоси стоят, как олени,
И кудри мои, словно листья, трепещут едва.

Прости меня, мама. Простите, друзья и соседи.
Я очень старался, писал, оттопырив язык –
Но карие кони встают на дыбы, как медведи,
И жизнь подползает к безветренной смерти впритык.

1998

Гляжу с горы на выхваченный светом
Кусок долины в страшном далеке
И вижу лес с дрожащим силуэтом
И тему домиков, сползающих к реке.

Их отдаленность так невероятна,
Их близость так пугающе близка,
Что делается даже неприятно,
Как на душе от паровозного гудка.

Сверкнет стекло невидимой машины –
И вновь недвижим тающий массив,
И хочется воскликнуть: «Помаши мне,
Любой живой, коль ты и вправду жив!»

И рад любой примете жизни дальней,
Любой трубе, любому огоньку,
Как голосу любви первоначальной,
Как первой строчке, первому глотку.

И, чуя смерть в ее довольстве сытом,
И шорохи ее, и бахрому,
Никак не совладаешь с аппетитом
К безумной жизни, к Яхроме… К чему?

1998

Комар и ландыш нас обворожили.
Был сер комар, и крапчатые лапки
На руку мне тревожно опускал,
Был ландыш бел. И головы склонялись,
Как головы дракона меж зеленых крыл –
Вот-вот проснется, пламя изрыгая,
Пугая нас не страшно и смешно…
Дрожали тени листьев, и повсюду
Струился воздух, видимый вполне.
Комар и ландыш – серый с белым – точно
И тонко сделанные, как и всё вокруг…

1998

Во поле березка…

Голубым лишайником,
Зеленым мхом
Б – береза
З – заросла
С – совсем.

Рядом плетка-семихвостка
Подорожника цветет.
Заросла совсем березка,
Никто замуж не берет.

Проходил прохожий мимо,
Обнял дерево рукой
И надел колечко дыма
Ей на пальчик голубой.

Как она затрепетала
Всеми фибрами листвы!
На траву роса упала –
Дым растаял средь травы.

Н – невеста,
Б – березка
Небо ветками метет,
Рядом плетка-семихвостка
Подорожника цветет.

1998

Там, где стволы преступно многогранны,
Там, где волы распаренный живот
Несут вдвоем, где сдвинет свет стаканы
И в жерло петушиное вольет,
Где Осипа Эмильевича страны –
Иберия и греческая дурь,
Где облака круглы и филигранны,
Где эмигранты крутят патефоны
И щупают дымы мануфактур,
Там, где Набоков в кепке непонятной
Крутил баранку в плюшевом авто,
Где Ходасевич нес платок запятнанный,
Где Бунин сох – но все же на попятный
Не соглашался ни за что -
Поэзия, твои черты и резы
Нанесены на мой безрукий торс.
…Так племенные знаки наносили ирокезы,
Так пленникам кочевники вживляли в пятки ворс…

1998

Эрнст Теодор Амадей
Гофман,
Видишь – иду по траве молодой
В белых в резиночку гольфах?

Ты - Теодор Амадей Эрнст
Гофман…
Невероятно, но с тех еще мест
Кружит меня Гольфстрим.

Гофман Эрнст Амадей
Теодор,
Ты меня выкупил – вот и владей
Тем, что у Бога спер.

Богу – Богово. А у людей –
Прочий норд-ост, зюйд-вест.
Гофман Теодор Амадей
Эрнст…

1998

Сад во сне

Режиссер Борис Юхананов никакого отношения к данному стихотворению не имеет. Мне просто показалось красивым сочетание звуков: «Я-Ю-ХА-НА-НО-ВА»

Мы погружаемся в среду,
Мы просыпаемся в саду.
Я встрепенусь – но мне остаться
Хотелось… В неподвижность танца
И сквозь траву, и сквозь росу
Я Юхананова несу.

Мой сон промчался, как экспресс,
Сад превратился в зимний лес.
Мы просыпаемся в среде,
В которой вальс стоит везде.
Так ножки стульев и столов –
В ночной столовой – лес стволов.

Прогнулся яблоневый ствол –
И капля капнула на стол…
Мы просыпаемся везде,
Как будто мы живем в воде.
Ты просыпаешься во мне
И шепчешь: «Холодно спине».

Я тело сонное несу,
Отставив руки, на весу,
И в неподвижности стоят
Столы и стулья, лес и сад...
Мы просыпаемся во сне,
Танцуем, лежа на спине.

Я – Юхананова несу.
Ты – шепчешь: «Холодно в лесу».

1998

Ты большая любительница верлибров
И сложных ритмических построений.
Из-за тебя я расстанусь с ямбом
Хотя бы на время, и напишу,
Как осенью сбрасывают деревья
Листья без сожаленья,
Словно рыцари после сраженья
Разоблачаются не спеша
И остаются в нижних рубахах,
Грубых, серых, домашней пряжи,
Пропотевших, с пятнами крови,
Будто присыпанных гематитовой крошкой.
Они садятся молча на лавки,
И кисти рук свисают уныло –
С перетруженными синими венами,
С длинными траурными ногтями.
Вот какими я вижу деревья
В октябре на московских бульварах,
Вот каким непонятным размером
Я их описываю тебе в угоду.

Ты сказала: «Вообще неплохо,
Хоть и есть недостаток вкуса.
Но за то, что ты так расстарался,
Я, пожалуй, тебя поцелую».

1999

Деревья тянут руки к свету
И никнут, если света нет.
Им лучшего на свете нету,
Чем свет.

А корни тянут пальцы к влаге,
И венам старческой ноги
Нет лучше места, чем овраги
И бочаги.
 
А мы живем, противореча,
Так между небом и рекой,
Одной рукой во влаге речи,
К молчанью солнца льнем другой.

Любовь рукой спокойной, чистой
Нам виноградину дала,
Чтоб наша жизнь была тенистой –
И чтобы солнечной была.

1999

1999

Расселись птицы на полях
Твоей широкополой шляпы,
И весь твой вид звучал, как шлягер -
Под снегом и дождем в полях.
В полях под снегом и дождем
Ты появилась, как на сцене,
Чуть колыхался белый ценник
На ушке розовом твоем.
Но ты, взглянув из-под полы,
Слегка тряхнула головою,
И взвились птицы над тобою,
Оставив запах чурчхеллЫ.
Когда ж расселся пух и прах,
То нам остался образ флера
Над скорбной лысиной суфлера,
С цветами перьев в волосах.
И пустота легла мячом,
Оставшимся от танцовщицы,
И непонятно – было ль? Снится ль?
А если было, то зачем?

1999

А тополиный пух упал на тело лета,
И воздух гладок стал, как выбритая плоть.
Безусый юнкер Шмидт живет без пистолета.
По всем приметам, здесь присутствует Господь.

Присутствует Господь – и лето ровно дышит,
У нас же оттого дыхание свело,
Что Бог стоит средь нас – не третий и не лишний,
И кажется, уже занесено весло.

Весло занесено – еще одно мгновенье,
И вспенится вода, и разойдется понт-
Ты видишь: над водой плывет стихотворенье –
Сосновый желтый борт среди лазурных вод.

А тополиный пух, вечерний запах прели…
Безусый юнкер Шмидт встает из-за стола.
Неужто это все – всерьез и в самом деле?
Я очень долго ждал, но ты меня ждала.

И вот мы дождались – и обнажились лица.
Я говорю тебе бесстыдно голым ртом:
«Настал и наш черед любить и веселиться,
А прочие дела оставим на потом».

Присутствует Господь – всерьез и в самом деле,
И тень его легла на крест сплетенных рук...
Мы дышим тяжело – мы, кажется, успели.
Отдышимся слегка – и двинемся на Юг.

1999

Апельсин

Так двое ели апельсин
На фоне, что ли, океана…
Песок был… непереносим!
И засыпали на песке
В тени, как будто, барбариса –
Щека к щеке…
Им не мешало ничего –
Лишь только липкий сок немного,
Песок и куст над головой…

…А где-то кончилась война,
А где-то кончилась монета,
Жила и корчилась планета,
Своей игрой увлечена…
И открывались вновь скрижали,
И вновь скрывали облик свой…

…А эти двое всё лежали –
Не замечая ничего…

1999

Явление

На свалке жгут костер. И непонятно,
Старухи это или дети,
Но просто три каких-то грязных кучи
Сидят и жгут костер.
И не понять, какое время года,
Ни пол, ни цвет, ни даже время суток,
Но это никому не интересно.
И не сказать, что слишком холодно – не в этом,
Конечно, дело – просто жгут костер -
Нехитрое такое развлеченье.
Вот к ним пришла какая-то собака,
Уселась и в огонь глядит разумно,
Но ничего ей, собственно, не нужно,
А тоже, просто так, пришла и села.
Я подошел. Вдохнул дымок вонючий.
Один взглянул. А может быть, взглянула?
И веточку поправило в кострище.
И понял я, что вечность происходит
Здесь и сейчас. И я ее сообщник.
Костер. Собака. Три каких-то кучи.
Я среди них – и я не наблюдатель,
Я краешком щеки коснулся чуда,
Как Авраам – я вроде бы все понял,
Но до конца поверить не решился.
Тельца для них не захотел зарезать.

2000

На сером фоне лиловатом
Как будто мокрым малахитом
Мазки берез нанесены.
И в сумерках царит такое:
Коктейль тревоги и покоя
В бокале старости весны.
Почти младенческие лица
Щеками в руки опуститься
Мечтают к старости весны.
Они в бокале мутноватом
Плывут, шпинатом и салатом
Так странно соотнесены:
Вечерний с утренним, бодрящий
И еле-еле шелестящий,
Цветной и тусклый – два в одном,
Не смешиваясь воедино,
Как бы мартини и маслина,
Плывут в бокале слюдяном.

2000

Был мне тогда неведом вкус фисташки,
А цвет фисташки – только понаслышке.
Я жил, не оставлял кружки от кружки,
Лишь вязь письма на блеклой промокашке.
Но все свои безумные замашки
Я поверял безудержно подушке,
И, оставляя след от чайной чашки,
Предвосхищал кружки тяжелой кружки.
И как-то раз, средь васильков да кашки
На даче, развалясь на раскладушке,
Я понял вдруг, что надо без промашки
Оставить след кружка тяжелой кружки.
И с той поры я рассыпаю крошку
Вокруг себя всегда без передышки.
Так жизнь прошла всерьез, не понарошку,
Оставив по себе холсты и книжки.

2000

Когда до обеда съедаешь десерт,
То, значит, не так-то ты благополучен,
Чему-то такому у жизни научен:
На каждой минуте мерещится смерть.
Пусть даже не смерть – неприятность какая:
Сломавшийся зуб, зачесавшийся бок….
Поскольку ты слишком азартный игрок,
Живешь, никогда ни во что не играя.
Ты ждешь, замирая, дверного звонка
За каждым глотком повседневного супа
И тупо сидишь, погрузившийся в ступор,
Ни в чем не уверенный наверняка.
Ты знаешь, что всякое может случиться:
Не взрыв – так изжога, не дождик – так СМЕРШ.
И чтобы хотя бы чего-то добиться,
Ты в первую очередь сладкое ешь.

2000

Александр Межиров

1

Ты был всегда мотоциклистом,
Но, всеми признанный игрок,
Ты разглядел на небе чистом
Слезами мытый потолок.
Не захотел в объятья Бога
И выскользнул из-под руки,
Но не хватало так немного…
И усмехнулись игроки,
Когда ты понял – судят строго
Не в шахматы, а в поддавки
Я говорю тебе: «Спасибо,
Ты научил меня тому,
Что это все – Сизифа глыба.
Тащить не стоит. Ни к чему»

2

Они – боксеры и поэты,
Мотоциклисты и лгуны.
Мы их нехитрые приметы
Легко распознавать должны.
А мы – иное поколение.
Мы – мямли, рохли, толстяки,
Но наших слов столпотворение
Кормили гении с руки.
Лежим, проложенные ватой,
Подобием хрустальных ваз.
Но вы же сами виноваты,
Что так отшлифовали нас.

2000

Пасха

Как мы крутились, как старался бес,
Как мы ломились в запертые двери…
Но все-таки свершилось - Он воскрес,
Хоть я почти совсем уже не верил.
Здесь, в сельском храме, хор почти не пел,
Четыре тетки путались и врали.
Был молод поп. И пьяный люд потел,
И несуразный лик в бронзовкой крытой раме,
Казалось, не подарит никогда
Нам этого священного мгновенья…
Но Он воскрес – внезапно, как всегда,
И снова наступило Воскресенье.
И стало тихо. И Его глаза
Увидел каждый пред собой воочью.
«Иди – и не греши», - так каждому сказал,
Хотя и знал, что согрешим ближайшей ночью…

2000

Я и пес

По первому снегу мой пес с неуклюжестью детской,
Как крыльями, машет ушами, давая круги.
Я следом шагаю походкой такой молодецкой –
Как видно, мы встали сегодня с хорошей ноги.
С хорошей ноги мы с тобою давно не вставали.
В ближайшее время такое случится едва ли.
Ночной человек по утрам недоверчив и туп,
И место для счастья ему, очевидно, не тут.
По первому снегу следы оставляем на пару -
Спокойны мои и размашисты лапы его.
Припрячь это утро, чтоб вынуть, когда будешь старым,
Когда потеряешь следы от себя самого,
Когда захромаешь один по последнему снегу,
Вздыхая один по собачьему вольному бегу,
Достанешь тогда это утро из самых глубин
И вспомнишь, что ты не всегда оставался один.
По первому снегу следы, как охотник, читаю.
И вижу себя со спины – далеко впереди.
Вот он оглянулся, рукой помахал – и растаял,
Как будто сказал: «Хорошо. Но за мной не ходи,
Вернись и следы оставляй на холсте и бумаге,
А снег, что собой покрывает пруды и овраги,
Тебя и подавно покроет в намеченный час».
Сказал – и исчез. И оставил в неведенье нас.

2000

Как все заверчено, закручено,
Как все стыкуется, рифмуется,
Любая памяти излучина
Из будущего образуется.
Излучина, лучина, семечко,
Петух, краснеющий нечаянно,
Слетел со спицы, сел на темечко
И застучал в него отчаянно.

2000

Нам тот противен, кто иллюстративен.
А этот симпатичен тем, что символичен.
Нам надо так,
Чтоб иллюстрация преображалась в знак.

2001

Родится свет на листьях винограда
И умирает в ягодах потом.
И я живу – я знаю, что мне надо
Быть вместе с ним в сиянье золотом.

Я слышу, как рождаются растенья,
Я вижу, как рождаются слова.
И облака, как ангельское пенье,
Колышут перьями и движутся едва.

…Движенье вод и благорастворенье
Воздушных сил над силами земли...
Я знаю, как рождаются растенья,
Я верю, что и мы бы так смогли,

Когда б любить умели без надрыва,
Когда бы мы отважились посметь
Ходить легко и чувствовать красиво,
И это все увидеть и воспеть.

2001

По зеленым, прохладным, пустым до звонка коридорам
Нас водили погруппно, чтоб стрелочкой сделать перке.
Было жутко, конечно. Но чтоб не покрыться позором,
Мы хвалились царапинкой на обнаженной руке.
А потом мы росли – и у многих изрезаны вены,
И мне кажется часто – прививочкой этой тогда
В нас заложена страсть – расшибаться о стены и стены,
Вплоть до той, за которой исчезнем уже навсегда.

2001

Собаки в его жизни
Играли большую роль.
Больше, чем бабы и книги,
Деньги и алкоголь.
Он делал, что люди хотели,
Неплохо – он был не дурак,
Но знал, что на самом деле
Он любит только собак.
«Все было б складно и ловко, -
Он думал в семьдесят шесть, -
Когда б не жизни издевка –
Аллергия на шерсть!
Не сдержишься – гладишь по спинке
Чужую (своей-то нет!) -
И, пожалуйста – отек Квинке,
Неотложка и прочий бред…»
Он гуляет теперь часами,
Наблюдая (время-то есть)
За бродячими грязными псами…
…Аллергия на шерсть…
Он знает, что в одночасье
Он прижмется к одной из них
И умрет, захрипев от счастья –
Сумасшедший старик – жених…

2001

Скажите волшебное слово «Как будто»
И твердо поверьте, что все так и есть:
И облако станет, как сдобная булка,
Которую только останется съесть,
Захочется съесть…
Волшебное слово дороже второго,
Попятного нету пути никогда,
И хочешь - не хочешь, - коль сказано слово -
В вино превратится простая вода.
Всегда превратится!
И даже бывает – сорвется такое,
Что тут же спохватишься: «Нет, чур-чура».
Но слов, как известно, не схватишь рукою,
Хоть рубят они посильней топора:
Вылетело - не поймаешь…
И вещи вокруг прорастают словами,
Кустятся, роятся, меняют ландшафт,
Да так, что порой мы теряемся сами:
Змея это, галстук, петля или шарф?
Пойди, догадайся…
Нам застит глаза – это радуга, что ли?
Какие цвета, кружева и цветы!
Где были пельмени – живут равиоли,
Где нет никого – появляешься ты!
Сказал – и дождался…
И нет уже силы в реальность вернуться,
И нету желания правду узнать.
Скажите, а как называется улица,
Где я прописан, где мне умирать?
Опять переименовали…

2001